- Как самочувствие?

Стандартные вопросы, стандартные ответы, стандартные реакции. За три дня можно привыкнуть, за неделю - выучить их все. Больше здесь всё равно нечем заняться. Скука, каждодневное однообразие разъедают душу и мозг похлеще любой болезни. Быть может, кому-то этот размеренный ритм помогает найти себя в водовороте красочных видений, но его эта монотонность просто сводит с ума.
Как будто имеющегося уже недостаточно.

- Без изменений.

Слова, в равной степени описывающие и его состояние, и состояние окружающей обстановки. Господи, никогда не думал, что настанет тот день, когда он начнет скучать по галлюцинациям - с ними время пролетало незаметно. Общество собственных страхов кажется предпочтительнее человеческого, но об этом говорить, пожалуй, не стоит. Не так поймут.
Не говорит он, в принципе, о многом, и к этому уже привыкли. К сожалению, "привыкли" в данном случае не равносильно "сдались". Каждый день его пытаются вывести на разговор, наседают, вытягивают слова помимо тех самых набивших оскомину стандартных ответов. Ждут рассказа, признания, откровения, как иные не ждут объявления результатов лотереи в надежде сорвать джекпот. А он - молчит. В его голове и без того достаточно натоптано, чтобы пускать туда ещё кого-то. Место преступления выгорело дотла, мистер детектив, вы не обнаружите там ни одной улики, только пепел.

Филлип знает, что из клиники его не выпустят, по крайней мере в том состоянии, когда он ещё может кому-то что-то рассказать. У касты Древних длинные руки, тысячи глаз, сотни ушей. Быть может, потом, когда всё закончится, ему разрешат вести иллюзию уединенной жизни, под непрерывным беспрестанным надзором. Но сначала его душу и разум препарируют, разберут по винтикам, извлекут все необходимые данные, оставив после себя пустую оболочку, способную влачить лишь растительное существование. Или не влачить никакого вовсе.
Чувствовать себя всего лишь "флешкой", носителем информации, не очень-то приятно, поэтому Лафреск упорно не идет на контакт. Если кто-то хочет узнать, что именно творилось на проклятой станции год назад, то может съездить туда и полюбоваться на последствия лично. А Филлип в разведчики не нанимался. Врачи качают головами, бормочут про паранойю, пытаются убедить его, что никакие организации к его помещению в клинику не причастны. В ответ Филлип вежливо интересуется, кто же в таком случае заплатил за его лечение - ведь живых родственников у него нет. До сих пор никто нему на этот вопрос не ответил. Не такая уж и неожиданность.

Порой, когда поток вопросов становится слишком уж навязчивым, Лафреску хочется заткнуть его источник самым простым и примитивным способом, известным человеческому виду. Не раз и не два он оказывается на грани того, чтобы занести руку и прервать нескончаемую говорильню, но каждый раз, натыкается взглядом на медную шевелюру, и - останавливается. Филлип не запоминает ни цвета глаз собеседницы, ни её имени, ни лица; только рыжие-рыжие волосы, блестящие темным золотом в искусственном свете ламп. Рыжий - его личный стоп-кран.
Температура в помещении и правда падает. Или это его колотит от озноба? В углах сгущаются тени, сырые, серые, расползаются налетом плесени по штукатурке, пощелкивают паучьими лапками. От особенно громких потрескиваний Филлип вздрагивает, и разумеется, это не остается незамеченным. Касание к плечу обжигает клеймом:
- Вы так сутулитесь, вам холодно?- щебечет рыжая напротив. Как её там... Абигейл? Анабель? Неважно. Имена, они как шляпы - идут, если правильно носить, так ведь. Ей - не идут. Как живой голос может быть холоднее искаженного старой электроникой? Как призрачные шепоты могут казаться реальнее человеческих голосов? Как могут мертвые быть снисходительнее к живым, чем окружающие их сородичи?
Холодно, как же холодно...
Глаза у не-Амабель под стать окружению, такие же леденящие душу лживым участием. Нет, он ни на йоту не верит её словам, сладким песням сирены. Не верит, но и сопротивляться тоже не может. Буквы складываются в слова, слова - в предложения, и шаг за шагом вьют ему шаткую лесенку вниз, в холодный мрак. Уже трескается штукатурка на стенах, по полу разбегаются черно-белые квадраты плитки и тьма приветственно шепчет на чуждом языке.
Еще одно касание, на сей раз ко лбу, опрокидывает его прямиком в мутный омут галлюцинаций.

Это что-то новенькое; раньше его старались как можно дольше удерживать в этой реальности. Теперь же мир с готовностью выворачивается наизнанку, укрывает потоком видений с головой. Видений - или?..
- Ты же понимаешь, что это относительно,- смеется темнота вечно молодым голосом старого друга.- Как стеклянный стакан - ты можешь видеть либо стакан, либо круг, либо не видеть ничего. Но это не означает, что стакана нет,- тут же добавляет он с укоризной.- Стакан должен быть всегда. Пить воду из старых ботинок попросту неприлично, знаешь ли.
Филлип с улыбкой качает головой. Пожалуй, компания - самое приятное, что есть в его блужданиях по нескончаемым кругам своего личного царства кошмаров. Настоящих друзей не остановит даже такая ерунда как смерть, верно?..
Вокруг темно - хоть глаз выколи. Лафреск наощупь находит старый деревянный ящик под ногами, опускается на него и бессмысленно разглядывает темноту вокруг. Ждет, когда глаза привыкнут к отсутствию света.
Голос не-Амабель ("подделка, подделка, подделка" - раздается кругом шелест голосов) зовет его с другой стороны кромешного мрака. Точнее, кромешный он только для неё: Филлип прекрасно различает очертания громоздких стеллажей вокруг. Какой-то склад.
- Где ты? Что ты видишь?
- Темноту,- лаконично отвечает Лафреск, прячет зябнущие руки в рукава красного пуховика.- Меня не нужно спасать,- ворчливо говорит он,- мне нужна свобода.
- Я предлагал тебе свободу,- обиженно замечает Рыжий.- И тепло. А ты отказался.
- Я был дураком,- соглашается Филлип.- Я струсил. Гореть больно.
Под ногами хрустит пепел, а по изогнутым металлическим стенкам пляшут отсветы пламени.
- Не попробуешь - не узнаешь,- рассудительно говорит мертвый друг.
Огонь пробивается прямо сквозь пол, хватает языками за ноги, за руки, протянутые в немом смирении, облизывает лицо. И разочарованно тухнет - здесь ему нечем поживиться. Промерзшее тело незадачливого человека гореть не желает.