- Как ты?

По телевизору идёт сюжет про лесные пожары. Совсем рядом, всего-то в нескольких милях от городской черты, горит какой-то национальный парк, название которого Джонни не успевает разобрать. Он вообще не был в курсе того до сего дня, что где-то за водяными просторами Стилуотера есть леса. Впрочем, их скоро может не стать, если верить диктору, то дела там обстоят паршиво. Одно Джонни знает точно – пожар не дойдёт до них. Город под надёжной охраной, пламя споткнётся о водяную гладь, но прежде чем это произойдёт, погибнут сотни, а то и тысячи. Не важно кого: зверей, птиц, людей, проживающих поблизости, может тех, кто обитает в соседних городах. Жертв будет много. И это действительно страшно, и это действительно горе – но его личная драма не становится вопреки ожиданиям крошечной точкой на фоне зарождающейся трагедии. Она разбухает в его душе ещё сильнее, подобно раковой опухоли пробирается от груди к лёгким, сдавливая их мерзкой склизкой рукой, из-за чего Джонни на пару секунд выбывает из лиги самых смелых и сдержанных перед ударами судьбы, резко делает вдох и начинает дышать полной грудью, а не как раньше – в одну треть.

- Живой, - осипшим голосом произносит он, всё ещё действительно не зная, что стоит отвечать на подобные вопросы в такой-то ситуации. Это «живой» брошено с какой-то обречённостью. Он-то существует, сидит на диване, излучает тепло, по его венам бежит кровь и бешено бьётся в висках с такой силой, что ему волей-неволей приходится прислушиваться к этому гулу. Всё напоминает ему о том, что он жив, а сильнее всего – тупая боль в области груди, где-то аккурат между рёбрами. Его словно пырнули ножом в это место, а он был слишком занят собственной скорбью, чтобы это заметить. В какой-то момент опасения берут верх, и Джонни совершенно по-идиотски лезет проверять, не торчит ли вражеское лезвие меж рёбер, но не обнаруживает ничего, кроме относительно целой собственной шкуры, а чуть ниже – уже успевший порозоветь шрам от катаны. Один из тех, что имеет отклик в душе и уж тем более не затянется так скоро, как на теле. Если вообще когда-нибудь заживёт. – Ты?

Впрочем, он уже заранее знает ответ. На него пожмут плечами, задумчиво промычат, отвернутся, попытаются так же отмахнуться, как он проделал ранее, сделают ещё один глоток алкоголя, - или не сделают, так как тара перешла в руки Гэта, а её содержимое теперь щедро смачивает пересохшую от молчания и извращённого дыхания глотку. Иногда Джонни не хватало и ящика с водкой, чтобы надраться так, что его размазывало по всем четырём стенам, а ещё по полу и, если совсем не повезёт, по потолку в придачу; иногда – достаточно было двух пузатых бокалов пива, чтобы он с небывалой прытью проделывал всё вышеописанное. Что будет с ним сейчас – чёрт разберёт. Джонни готов ко всему, готов даже отравиться, провести остаток дня не в хмельном кумаре, а на полу возле унитаза. Джонни готов обнаружить себя в городском парке на скамье или под скамьёй, или вообще в ворохе неубранных ранним рабочим листьев. Да что угодно, где угодно, как угодно. Но только не так – сидя перед телевизором в осиротевшем доме и отчаянно пытаясь делать вид, что всё стабилизируется, всё под контролем. Нет, ни за что. Но по другому он не умеет. Ему страшно за какое-то пресловутое мироощущение, которое треснет пополам и засочится странного рода субстанцией, которую простые, не вовлечённые в суровый гангстерский мир, люди зовут «чувствами». Ему страшно за то, что если один раз он позволит дать себе слабину, всё пойдёт прахом, и Босс будет смотреть на него уже не так, как раньше. Она перестанет видеть в нём непоколебимого первого лейтенанта, залихватски рубящего головы и убивающего по нескольку десяток людей на дню с таким спокойствием, словно совершает утреннюю пробежку. Перестанет чувствовать его надёжность, ведь с младых ногтей в его голову вбивалось золотое правило: «мужчины не плачут». Не плачут тогда, когда больно, не плачут тогда, когда страшно, обидно, мучительно, не плачут они от радости, от горя тоже стараются не проронить ни слезинки. Они забиваются куда-то туда, откуда выход найти очень непросто. Укутываются в собственные грубо отёсанные эмоции и живут как-то, как поломанные автомобили, которым при сборке насильно ввинтили гайки с неподходящей резьбой. Раньше Джонни это устраивало. Ему было некогда думать о том, что однажды настанет день, когда он будет сидеть и смаковать несформировавшееся до конца чувство вины и горечи, которая, кажется, даже на языке отдаёт своим гадостным вкусом, не смывающимся даже щедрыми глотками бренди. Когда ему надоедает позорно бояться, он отставляет бутылку на столик и делает вид, что пытается устроиться на диване чуть удобнее. На деле это выглядит так, словно Джонни удумал просочиться сквозь обивку и остаться так жить.

- Я не знаю, что говорить, - честно признаётся Джонни, несмотря на то, что слова из него выдавливаются так же паршиво, как паста из почти что закончившегося тюбика. Если совсем быть честным, и прежде всего – перед самим собой, ему бы очень хотелось молчать всё это время. Но в то же время молчание отзывалось в нём каким-то погребальным звоном, от которого он чертовски был бы рад избавиться. – Никогда не знал. Не было такого, чтобы вот раз – и речь готова уже. И все счастливы, хаха. Не утешишься этим, да, Босс? Да кому нужны утешения. Мы с тобой взрослые.

«Взрослые» так себя не ведут, - как-то резко вспоминает Джонни, и теперь уже не без страха бросает взгляд на сидящего рядом лидера «Святых». Он поступает как последний идиот, и нет хуже осознания, чем понимать свою собственную недалёкость. Время идёт, часы тикают, но дурман не спадает – он всё ещё чувствует эту тяжесть, лёгшую ему на плечи в тот момент, когда он, живой, чёрт возьми, живой и здоровый очнулся в больничной палате, упираясь взглядом в дрянной белый потолок, а позже спросил, что с Аишей. На следующий день возле его койки сидела Босс. И они так и не сказали друг другу ничего из того, что должны были. А должны ли? Всё шло путём. Виновные – наказаны; герои – живы. Но неправильно это. Не по-людски как-то.

- Босс, - Джонни пытается быть твёрдым и уверенным, но у него не выходит. Он растерял все свои навыки там, на кладбище, бросив последние силы на то, чтобы расправиться с этим выродком, и в тот момент, когда на свежую насыпь упал последний земляной ком, Джонни распрощался с собственным неограниченным запасом душевных сил. – Босс, ты прости меня.

Что, к чему и зачем – он не знает. Слова сами по себе формируются на его языке, обретают неуверенное звучание, мешающееся с бормотанием, доносящимся из динамиков телевизора. Как-то некстати Джонни вспоминает о том, что он вообще-то не запер входную дверь. Но он не может позволить себе встать и пойти в прихожую прямо посередине разговора, потому как ненавидит, когда так делают – говорят что-то очень важное, а потом бросают человека наедине с этим откровением, словно швыряя его в клетку со львами. Пускай борется, додумывает, делает выводы. Так часто с ним поступали. И нельзя сказать, что из всего этого Джонни делал положительные выводы. Они были очень и очень неутешительны. Особенно в адрес тех, кто позволял себе подобное к нему отношение.

- Я знаю, будь твоя воля – ты бы возле моей койки дежурила денно и нощно, - он предпринимает попытку усмехнуться, но каменное выражение, врезавшееся в черты его лица подобно маске, не хочет с ним расставаться. – А я… ну я… Я бывал у тебя, конечно бывал. Не знаю, о чём я думал тогда. За меня всегда думала Иш. «Ну как там?» - спрашивала. «Без изменений»,  - говорю. – «Но она крепкая, оправится». И меня не покидало чувство, что я вру себе. Вру ей, тебе вру. Ненавижу лгать.

Джонни снова делает непростительно глубокий вдох и мотает головой в отрицании чего-то, чего он не может понять. Того, с чем не хочет мириться. Его жизнь одним днём в одночасье превратилась  в бесконечные оглядки на прошлое, и ему прямо сейчас нужен кто-то, кто возьмёт за руку и потянет в нужном направлении, сказав при этом заветную фразу, которая будоражит кровь и заставляет её стынуть в жилах одновременно. «Только не оборачивайся», - говорит он сам себе мысленно, потому как сказать ему это некому. Больше некому. «Только не смотри назад, Джонни». Но это не срабатывает, он оступается, а его руки тянутся к алкоголю, который до сих пор не возымел никакого эффекта на работающем в аварийном от стресса состоянии организме.

- Я бы хотел только одного – доказать ей, что мы с тобой всё можем.

От стадии отрицания Джонни переходит к стадии абсурда. Он не хочет говорить об Аише, но он должен это делать, иначе он не выдержит и точно взорвётся от переполняющих его душу чувств. У него больше не будет такого слушателя, как Босс, но он боится разочаровать её, хотя знает прекрасно и то, что Босс всё поймёт. Но он так разбит, что не понимает, что именно ему нужно. Может, действительно было бы лучше, если бы Джуничи добил его там, в гостиной. Если бы рядом не было Босса, и он бы истёк кровью, а после бы встретился с Иш, но уже по ту сторону. Но Джонни это кажется самой постыдной из всех смертей, что ему были уготовлены судьбой. Самой трусливой, потому как он бы просто дезертировал на тот свет, бросив Босса и всех «Святых» наедине со своими проблемами, предпочтя личную трагедию интересам банды. Кажется, он уже на верном пути, но то человеческое, ещё не изъеденное цинизмом и рутинной «это не мы такие – жизнь такая», не даёт ему расставлять приоритеты именно в этом направлении. И Джонни, не привыкший чувствовать столько всего сразу, совершенно по-детски пожимает плечами на собственное самокопание, отлипает от спинки дивана и потерянно глядит на Босса. Тут-то его и замыкает.

- Я рядом, - ещё более идиотски, чем всё сказанное ранее, бросает Джонни, перетягивая промокшую насквозь Босса к себе – такому же мокрому, но немного согревшемуся. Внутри него за минуты молчания, отчаянной борьбы с самим собой, желанием в гневе перевернуть стол и удалиться гордым непобеждённым скорбью воином в стену бушующего за окнами дождя и попытками построить какой-никакой, но всё же конструктивный диалог созрело что-то такое, чего он снова не может понять. Ему хочется утешать Босса так, словно умер кто-то близкий ей, а не наоборот. Джонни совсем поглупел от горя, и теперь ведёт себя как распоследний олигофрен. – Мы это… справимся. Иш бы не хотела, чтобы мы падали духом. Она всегда в нас верила. Болела за тебя всей душой. Радовалась, когда ты вернулась. Она не показывала этого, но я всё чувствовал.

Откуда-то, чёрт разберёт откуда, в нём просыпается тот самый заботливый друг, который был нужен Боссу, когда они только-только вышли из своего заточения: Босс из продолжительной и изнурительной комы, Джонни – из тюрьмы, стараниями своего лучшего друга к тому же. Но суматоха криминального мира захлестнула их с головой, поэтому, ссылаясь на ебучее «нет времени», они делали всё что угодно, но не поддерживали друг друга. Нет, они оба старались на благо банды. И им это удавалось. А заодно удавалось похоронить всё человеческое, что должно было пробиться сквозь навязанный и заслуженный образ плохих парней. А парни не плачут же. Не до того им.

- Эй, Босс, - Джонни легонько трясёт её за плечо. – Хочешь чего-нибудь? Я принесу.

Он знает, что ненавидит сейчас больше всего – и эта ненависть придаёт ему уверенности в том, что он действительно сможет справиться. Не в одиночку, конечно, но даже если придётся разгребаться самостоятельно – справится. На этом жизнь не заканчивается. Может быть прежняя – да, но не эта, начавшаяся со злобы и мести. Джонни ненавидит слово «некогда». Он презирает, когда говорят «нет времени». Но при этом он знает, что иначе не сможет, ему всегда будет не хватать то одного, то другого. Поэтому придётся смириться с тем, что ему тогда не хватило времени даже на то, чтобы сказать Иш «до свидания». Может теперь он будет бережливей. А, может, и нет. Но виноватый был найден – время, которого всегда не хватает, - и за этими отчаянными попытками отыскать себе панацею Джонни начинает чувствовать себя немногим лучше. Но недостаточно, чтобы разжать объятия и сделать вид, что всё в порядке. Ничего уже не будет «в порядке».