Кажется, существуют ещё на свете люди, которые в жизни редко видели солнце. И с каждым годом, а, может быть, днём их становится больше. Может, всему виной толстый слой смога, клубящегося над промышленным городом, для которого не стоит давать названия – каждый узнает в описании безликого мегаполиса свой, - а, может, сама природа человека, напрочь отрицающая, что ей от этого рутинного мира действительно что-то да надо. А есть люди, которые не видели солнца не потому, что они слепые уродцы, а потому, что им эту звезду заменял свет лампы накаливания над головой, прожектора хирургических столов и мерцание единственной рабочей лампочки в боксе для буйных. Сам мир вокруг них был словно хорошо сколоченная подделка – благополучная копия на оригинал, достойная и восхищения, и омерзения. Ничто не отличает этих людей от остальных – у них есть две руки, две ноги, голова, туловище, функционирующий мозг, они могут ходить на своих двоих (или не могут, если речь идёт об инвалидах), могут спать и видеть сны, а могут работать, могут иногда гулять с такими же, как они, читать книги, рисовать, шить, завтракать, обедать, ужинать, принимать таблетки от головной боли или кашля, разговаривать со сверстниками, словом, функционировать, как и любой нормальный человек. «Нормальный». Это слово засело в его голове. «Я – нормальный», - утверждение, которое давно перестало быть правдой. Когда-то он был безобиднее случайно встреченного на улице чудака, который по какой-то одному ему ведомой причине идёт, говоря сам с собой, или подолгу стоит возле витрин свадебных салонов. Он никого не трогал. Улыбался сам себе, своим мечтам и целям. Шёл дальше. Жил дальше. Это было так давно, было ли это в самом-то деле? Он не знает. Он больше ничего не знает, даже не может понять, что с ним случилось. Как всё произошло. Время для него превратилось из крошечной пластилиновой точки, которую он скомкал для себя сам, в бесконечно длинную нить, уходящую куда-то за горизонт, докуда его ослабшее тело не смогло бы добраться при всём рвении и желании.  Он просто копия на нормального человека. Просто подделка. Эксперимент. Открылись ли у него глаза? Осознал ли он это? Нет.
Прошло чуть больше двух дней, после нежданного побега - его предугадать даже он толком не смог. Он в упор не помнил, как ему удалось вырваться из капсулы, убить охранников и врачей, пробраться через толпы психов вниз, в швейную мастерскую, и запереться там на несколько часов, дабы превратить себя в другого человека. «Нормального». Да? Нет. Нормальный был уже мёртв. Нынешнему ничего не поможет. Сейчас его костюм был изодран, вывален в грязи, вымочен в чужой и, возможно, в его собственной крови. Лёжа ничком на земле и слушая то, как в нескольких метрах от него гибнут люди, он мог бы думать о том, что им достаётся всё поделом, сами, сами виноваты, так им и надо, вы заслужили. Не мог. Было тяжело сконцентрироваться на происходящим, ведь перед глазами стояла она. Она его бросила там, в пустом спортивном зале, развернулась, ушла. Он мог бы погибнуть, задохнувшись в стянувших его, словно гигантские змеи, канатах. Нет, не мог бы – как бы она была без него? Раз за разом прокручивая в своём изнурённом сознании тот эпизод, Эдди чувствовал, как его захлёстывало отчаяние пополам с уязвлённым достоинством. Ему хотелось впасть в ярость, кинуться следом. Но тогда он только и мог, что барахтаться в путах, высоко задирая голову и хватая воздух ртом, как рыба, выброшенная волной на берег. Ради неё он вызволился, где же она теперь? Ушла. Что с ней стало? «Не знаю». Ему было горько с того, что он не мог ничем помочь своей дорогой, даже не зная, цела ли она, где она, страдает ли, зовёт ли его на помощь? Нет. Вся его жизнь – отрицание. Прежде всего – отрицание себя самого. Но она же существовала! Он помнил её. Они были совсем близко друг к другу. И снова провидение вмешалось в их жизнь, в их личное счастье. Пальба, дикие крики, влажные звуки разрываемой плоти, забористая ругань. Это всё так далеко, но в то же время очень и очень близко. Кто знает, может быть ОНА стала жертвой? Может, это ОНА так истошно кричит там, а он лежит без движения, не в силах помочь ей, спасти её. Он был зол на свою дорогую невесту. Был зол за то, что в первую встречу она осталась к нему холодна, во вторую ранила его, в третью бросилась бежать и, ты хотела именно этого? - понесла наказание за свою опрометчивость - повредила ногу и из-за того, хромая, влачила её за собой, оставляя десятки кровавых следов. Она снова сбежала. И опять. И опять. Оставила его умирать. Достойна ли эта сука прощения? Да. Он любит её. Сердцу приказать невозможно. Да, он был с ней груб, возможно, он пугал её раз за разом, но он клялся, божился, что изменится. Ради неё. Ради их общего счастья. Он не из тех, кто нарушает своих обещаний. Но не этим ли он занят сейчас? Вдали от своей дорогой. Ведь он обещал быть с ней рядом… всегда.
Что-то творилось здесь. Что-то нехорошее. Ему было всё равно. Дольше двух дней без еды и воды, жизнь за счёт мысли о возлюбленной. Нормальная жизнь? Нет. Вновь отрицание. Сил хватало лишь на то, чтобы думать, думать и спать. Он закрывал глаза и проваливался в больной сон, не видя солнца. Наверное, со стороны он казался мёртвым. Снова нет – он жил. Только… надолго ли? Кажется, он не так далеко отошёл от стен больницы, раз мог улавливать то, что происходило в непосредственной близости с ней. Вырвавшись из ловушки, он просто бежал наугад, не замечая никого вокруг. О, как он был слеп. Слеп и глуп. Разве так дела делаются? Вокруг хаос, разруха, а ты бежишь, не разбирая дороги, преследуя только тебе видимого призрака, который для остальных не имеет никакого значения. Вселяло надежду лишь то, что привычный гул его не тревожил. Или нет? Без присутствия того существа ему становилось откровенно… паршиво. Что он мог бы поделать с собой? Ждать. Думать и ждать. Думать и спать. Но даже во сне его мечта не сбывалась. Время, в течение которого он терял сознание, было просто пустотой, чёрной бездной, изнуряющей его ещё больше. Может быть, смерть была бы лучшим для него утешением. Нет? Нет! Как он смел думать об этом, как он… слишком хочется встать. Пройтись немного. Перестать жалеть себя, снова стать сильным. Или перестать чувствовать своё существование. Заперт-заперт. От себя не убежишь. Голова шла кругом. «Не хочешь ли ты вырваться из своей черепушки, а, Эдди?»

- Эдди.
Мужчина вздрогнул так, словно сквозь него пропустили электрический ток – он знал это ощущение, прекрасно помнил его с тех времён, когда его, наглотавшегося припасённых от ежедневного рациона транквилизаторов, возвращали к жизни врачи. Разумеется, он был без сознания, но множество раз видел подобную сцену в кино. А мозг… мозг человека – тёмная штука, таинственная. Она всё помнит, даже если насильно пытается позабыть. Накладывая воспоминания на визуальное восприятие, он смог добиться того самого ощущения. И сейчас он был не в восторге с того, что ему вновь пришлось это пережить. С ним говорили. Говорили ведь? Это не был голос мистера Блэра – он никогда не позволял себя обращаться к варианту в подобном тоне, равно как не принадлежал врачам или кому-то из «Мёркоф». Это и не был голос его дорогой. Ведь иначе бы он тут же вскочил на ноги и заключил бы её в объятия, наверняка бы следом свалившись без чувств – так он был слаб. Это был голос того существа, которое всегда было рядом, как навязчивая галлюцинация, не желающая исчезать даже от усиленной терапии и горстей лекарств. Того существа, что состояние ему навязывали насильно, когда он готов был принять его добровольно. У него было имя... имя. Эдди не помнил имён. Он с трудом смог воскресить своё в памяти.
- Проснись, Эдди.
- Уходи, - после долгого молчания слова давались с трудом. Они буквально продирались по гортани вверх, дабы превратиться в звук, слышимый, наверное, только им самим. Сделав над собой усилие, Эдди попытался говорить громче. – Просто убирайся отсюда. Уйди. Ты мне ничем не поможешь.
Чувствовать знакомое присутствие рядом, но слышать, как с тобой разговаривают чужим, незнакомым голосом - в целом, странно и неприятно. Бессильные руки пару раз зачерпнули землю, набивающуюся под ногти и марающую перчатки, затем упёрлись в почву и с огромным трудом выпрямили тело, заставляя его принять полусидячее положение. Глускина повело в сторону, как при сильном головокружении, но он вновь среагировал быстрее, чем мог бы предположить, удержал равновесие и бездумно глянул в сторону источника звука.
-Это не ты, – прохрипел он, всматриваясь парящую в паре метров от него фигуру, не удивляясь тому, что он никогда прежде не встречал этого человека, хотя всё в его присутствии казалось привычным и безопасным. – Если это не ты. То кто ты?
Зачем человек хранит свои самые страшные воспоминания? К чему ему это всё? Чтобы заставлять переживать свой кошмар снова и снова? Он помнил, что было с ним. Что происходило, прежде чем его страдания действительно прекратились. Жидкий огонь в его лёгких. Связан по рукам и ногам. Не может пошевелиться. Как сейчас… нет. Эдди заставил себя приосаниться окончательно, демонстрируя свою независимость от врачебных оков. Теперь он свободен. Свободен?
- Дорогая… ты вновь меня бросила. Я не хочу… я не могу быть один, не могу!
Голова кругом - привычно, приемлемо, с этим ещё хоть как-то можно смириться. Хоть что-то осталось в его круто изменившейся жизни прежним. Раньше это создание говорило с ним языком мыслей, крало их из его головы, вселяло свои, они обменивались воображаемыми картинами, запахами, звуками. Иногда оно охраняло чуткий и болезненный сон Глускина. Сейчас оно смотрело на него теми же пустыми провалами, и из пальцев его струился сизый полупрозрачный дым.
- Эдди, проснись...
- Мне отсюда не выйти, - осмысленно глядя на мужскую фигуру, сказал он. Его руки всё ещё беспокойно шарили по земле, в то время память отказывалась подсказывать, что нож он выронил ещё в больнице. – Я давно не сплю. Убирайся.
Он не был уверен в том, смог бы сейчас поднять руку на друга, который его малодушно оставил там, наедине с сотнями озверевших психопатов, наедине с собственным ужасом, первой кровью на руках, первой смертью, первой садистски замученной жертвой. Укол совести - ничуть не больнее укола иглой, а у Эдди все пальцы ею изранены. Если его бросили, значит, так было нужно. Рано или поздно его все оставляют. И сейчас он просил только о том, чтобы его вновь покинули, просил тоном, не терпящим возражений. Голова кружилась почти нестерпимо. Пускай он и в самом деле исчезнет. От него только хуже. От всех... только хуже.

Отредактировано Eddie Gluskin (18.02.15 03:22:27)

- Не лучшее время для прогулки, приятель.
Разумеется, он не мог слышать того, что кто-то к нему приближался, равно как и не мог заставить себя встать на ноги и продолжить поиски. Брошенный в безвременье, он пытался барахтаться, тратя на это последние силы и не осознавая, что тонущий не должен вести себя так, как позволял себе вести он сам. Слишком сильно устал – осознание подобное приговору, раз уж он не был рад тем, кто раньше полностью претендовал на звание друга. Очень ценный титул для них обоих, ведь в опустошённой диагнозами жизни, которая впоследствии поделилась на «до» и «после» обладать кем-то, на кого можно было бы положиться, большая удача. Эдди же мог полагаться только на себя самого, равно как и верить теперь мог только себе одному. Ведь даже его дорогая невеста бросила его одного бороться со смертью самостоятельно, без чьей-либо помощи. Ей самой она была необходима, и он готов был её оказать, наставив при этом на путь истинный, но его великодушием пренебрегли, как и во все предыдущие разы до этого. Мог ли он теперь положиться на кого-то ещё? Вряд ли. Он был из тех, кто учился на каждой из своих ошибок, пускай практика показывала прямо противоположный результат, заставляя усомниться в собственных достижениях. Если бы это было действительно так, мог бы он выжить в кромешном аду, что разверзся за стенами показушно-благополучной больницы? Выбраться из выгребной ямы, очиститься от всего того, что марало его, умыться чужой, пускай и безвинной, но кровью, оставляя за собой багровые реки, горы трупов, сотни отпущенных грехов. Эти шлюхи не заслуживали жизни так, как заслуживал он, они не сделали ничего, чтобы быть достойными свободного существования, пускай порой и отчаянно за него боролись. Он знал, что поступал правильно. Тогда почему ему не воздастся? Почему он больше не в состоянии продолжать своё дело? Слишком много вопросов для него одного. Его вновь бросили, на этот раз поддавшись уговорам. Зрение было слишком слабо, чтобы заметить то, как мужская фигура исчезает в ночном полумраке и устремляется куда-то в гущу деревьев, окружавших больницу красиво рассаженными аллеями. За забором была настоящая природа, и будь он немного в другом состоянии, преследуй он несколько иные цели, он бы сотню раз пожалел о том, что не может пройтись под их сенью и вдохнуть свежий хвойный аромат. Это было бы слишком просто для того, кто избрал настолько тернистый путь – нарочито вытаптываемый по трупам. Извращённая инсталляция будущего, подготовка к чему-то, что он сам боялся однажды сделать, но при этом признавался себе в том, что его час пробьёт. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через несколько дней, недель, месяцев. Нельзя больше позволять себе отсиживаться, нужно встать, идти дальше. Как будто бы начинать свой путь заново, когда он, будучи напуганным и сбитым с толку всем, что с ним успело приключиться, тревожно глядел в лицо темноте, скрывающей от него все кошмары проклятой лечебницы. Тогда он действовал по наитию, шарил во тьме, как слепой. Теперь же у него было дело всей жизни. И прокравшийся в сознание новый, чуждый ему голос, заставил вновь открыть глаза и попытаться принять очередной удар судьбы с достоинством. Он по-другому не мог. Иначе он не был достоин той, что в конечном счёте сбежала. Может быть, он был недостаточно хорош для неё? У него выдался шанс всё исправить – вновь поймать себя на мысли о том, что он другой, что он может распоряжаться своей жизнью так, как ему будет угодно. Всё равно неправильный, ненастоящий. С чем-то однажды настаёт время смириться.
- Что ты здесь делаешь? – всё, на что его может хватить, так это на скудные и тщетные попытки говорить громко и внятно. Он уже старался продрать своё горло, когда разговаривал со ставшим таким незнакомым существом. Теперь ему до ужаса было странно видеть незнакомую женщину на проклятой территории. Почувствовав практически укол ревности по отношению к месту, ставшему для него почти родным домом, он чуть сощурил глаза, пытаясь разглядеть пришелицу получше. – Уходи, тебе здесь не место.
«Не лги себе, Эдди», - тот самый голос, что был с ним столько, сколько он помнил себя, вновь окликнул его, насильно возвращая к реальности. «Отсюда никто не сумеет выйти, даже ты». Это правда. Все попытки побега тогда, когда он был в здравом уме и полон сил, одна за другой – крах и пустая трата времени. Всё предпринятые по отношению к себе способы самоубийства – насильная психотерапия, транс, убойные дозы транквилизаторов. Всё, что он делал, было зря, бессмысленно, глупо. Осознавать подобное куда больнее, чем пытаться зашить себе испещренные мелкой стеклянной крошкой ладони, чем терпеть одно предательство за другим, когда его несовершенные невесты гибли раз за разом, бросали его в одиночестве, хотя могли бы проявить стойкость духа, а не выбрать смерть в качестве освобождения от всего. Это место – тюрьма подобная той, что сковывало его сознание в собственном теле. Вырваться из неё означало только одно – умереть. Ведь нет никаких других способов заставить себя отделиться от той оболочки, в которой ты существуешь? Нет же? Нет. Но это бы означало в равной степени и то, что он готов сдаться. Что-что, а сдаваться он был не намерян. Предприняв ещё одну попытку ощутить под ногами твёрдую почву, он кое-как поднялся, впрочем, тут же налетая плечом на древесный ствол, хоть как-то помогший ему сохранить равновесие. «Эдди-Эдди… ты так жалок, каким не был никогда в жизни». Если бы у него была возможность задавать вопросы мирозданию, то первым бы был о том, почему у его внутреннего голоса интонации и тембр отца. Но сейчас не было времени на подобные глупости.
- Я не знаю, кто ты. Но ты мне нравишься, - ни единого фальшивого слова, пускай каждое из них даётся с огромным трудом. Эта женщина действительно была красивая, не похожая ни на одну из пациенток или медсестёр. Не похожая в равной степени и на тех, на кого он вёл свою охоту. Но с другой стороны, была ли у него возможность действительно усомниться в том, что он видел своими глазами? Слишком много странностей. Слишком мало сил. Тем более не заметить в её руках оружия означало бы смертный приговор себе самому. Глускин не мог теперь защищаться, а ему предстоял ещё долгий путь – его дорогая, пусть и такая невоспитанная и малодушная, не могла далеко уйти. – Я мог ненароком нагрубить тебе. Прости мне эту слабость, нам всем здесь пришлось несладко. Ты сама это знаешь. Верно?
Первой совершённой ошибкой была протянутая вперёд рука, которой он бы хотел убрать слипшиеся от крови волосы с лица незнакомой женщины. Расплата последовала незамедлительно – и без того ослабшее тело сильно качнуло вперёд, следом за рукой, из-за чего сам Эдди чуть не завалился ничком на землю, но быстрая реакция не позволила ему потерять равновесия. «Жалкий кретин», - мысленно обругал себя он, вновь поднимая взгляд на нежданного гостя.
- Что с тобой произошло? – снова путь в темноте, где каждый угол может оказаться смертельным из-за того, что кто-то вживил в столешницу нож. Один неверный шаг – и можно падать замертво, игра окончена. Для Эдди же она только начиналась, когда он, поддавшийся слабо теплящейся в нём надежде и поверивший интуиции, которая в своё время подсказала, на кого должен пасть его выбор, попытался наладить контакт с совершенно невероятным человеком, оказавшимся в схожем с ним положении. Хотя… всё, что происходило, по определению не могло быть невозможным. Он мог верить только себе. Тому, что видит, слышит, чувствует, понимает. Это его мир, его реальность. «Ты ведь не хочешь сказать, что с некоторых пор не веришь даже себе самому. Так ли это, Эдди?»